Другие, кому некуда было ехать или кто не знал еще адресов своих родственников на освобожденных территориях, побывали на отдыхе в санаториях Рижского взморья. Словом, пришел и мой черед на отпуск.
- Ну что? Поедешь в санаторий или домой, - спросил мой начальник полковник Епифанов. - далеко тебе ехать, долго проездишь. Можешь и победу проездить. Но отказать тебе я не могу. - Езжай.
Все было готово к отъезду, и мысленно - еще находясь на хуторе, еще собираясь в путь,- я был уже в дороге, представлял наше районное село Балкашку, жену и детей, близких родственников, друзей...
Было трудно работать в таком состоянии, все раздваивалось во мне. Вдруг вбежал ординарец, торопливой скороговоркой выпалил: - Товарищ майор! Вас срочно вызывает полковник!
"Будет давать последние наставления, как мне ехать домой", - подумал я. Спустился в подвал и спокойно доложил: - Товарищ полковник! По вашему приказанию...
- Да? - как бы спохватившись, проговорил полковник, не поднимая головы. - Дело вот в чем. Завтра, двадцать седьмого, в два ноль ноль - наступление. Вам надлежит немедленно отправиться в штрафную роту, доставить боевой приказ и вывести роту на исходные позиции к началу наступления.
Вручил мне приказ и странно приглушенным голосом добавил: - Торопитесь, времени осталось мало. "Вот это отпуск!" - чуть не вырвалось у меня.
Все работники политотдела свободны! А он посылает почему то меня! Зная! - все документы оформлены! Уже у меня! От возмущения, охватившего все мое существо, я чуть не выхватил их из кармана, чтобы швырнуть ему на стол! Собрав все силы, с трудом удержался от резкости, взял приказ и молча выскочил из подвала.
Успокоившись немного, я все же решил, что если останусь живым, то, вернувшись, все же верну документы и, в знак протеста против такой бездушной игры со мной, откажусь от отпуска. Не заходя в канцелярию, стыдно было показаться товарищам, тут же отправился на выполнение задания.
Путь был неблизкий, и только к вечеру я добрался до штрафной роты. Когда я находился в штабе заградотряда, привели двух штрафников, пытавшихся бежать из той самой роты, в которую я направлялся. При их допросе выяснилось, что они уже знают о предстоящем наступлении, потому и сбежали - отреагировали по своему.
На вопрос, от кого они получили сведения о наступлении, уголовники только отрицательно мотали головами, не проронили ни слова. Их тут же вернули в роту и на закате обоих расстреляли перед строем.
Познакомившись с личным составом роты и прежде всего с ее командным составом, я пришел к выводу, что офицерский и сержантский состав роты подают хорошие надежды, а это главное условие боеспособности.
Каждый из командного состава этой роты уже побывал не раз в горячих схватках с врагом и обладал большим военным опытом. Грудь каждого была украшена не одним боевым орденом и не одной нашивкой о ранении. Множество раз эти люди водили свои роты, взводы и отделения в атаки и на штурмы вражеских позиций.
Что же касается самих штрафников - это были в своем большинстве уголовники рецидивисты, преимущественно воры, взломщики и тому подобные элементы, имеющие по несколько судимостей и отбывающие длительные сроки заключения, замененные на штрафроту; разумеется, в боях они еще не участвовали. Это был тяжелый контингент. Редкий из них стремился честно смыть с себя позорное пятно.
Из индивидуальных бесед с отдельными штрафниками, из их разговоров между собой на их собственном помойном жаргоне нетрудно было понять, кто для них наиболее опасный враг: это милиционер - схвативший их за преступную руку на месте преступления, следователь - вынесший обвинительное заключение, судья - объявивший приговор, и тюремная администрация; каждого из этих людей они называли по своему, грязными словами, именами и кличками.
Что касается отношения к фашистам, то и на этот счет у них было свое мнение. Фашистский бандит для них - свой брат. Видно, не зря захватчики искали опору на оккупированной территории прежде всего среди заключенных и лиц уголовного мира - рыбак рыбака видит издалека.
В этой роте подвергнутых наказанию людей, помимо уголовников, было процентов десять пятнадцать настоящих штрафников - из числа провинившихся солдат, сержантов и старшин, осужденных военными трибуналами за те или иные преступления, совершенные по преимуществу в тыловых частях. Этот контингент был уже не обузой, а опорой командного состава роты.
По положению, штрафные роты и батальоны ставятся на самые трудные и опасные участки фронта. Именно здесь они должны искупать свою вину перед народом. "Но я то не штрафник! - хотелось мне крикнуть. - Так ведь и командир штрафной роты, командиры взводов и отделений этой роты - тоже не штрафники.
Напротив, это наши лучшие коммунисты и комсомольцы - самые стойкие, смелые, мужественные и беззаветно преданные Родине воины. Их направили сюда партия и комсомол, и они честно выполняют здесь свой долг перед Родиной. Почему же ты, майор, работник политотдела корпуса захныкал, как мальчишка?!" - резко упрекнул я себя.
Отбросив прочь всякие недостойные мысли, я срочно собрал всех командиров, объявил им боевой приказ на наступление и коротко познакомил с военно политической обстановкой в стране и положением на нашем участке фронта. После этого сразу приступили к обсуждению плана выхода на исходные позиции.
В период подготовки рота дислоцировалась в большом густом лесу в пяти шести километрах от передовой, и теперь, чтобы выйти к исходному положению, ей предстояло пройти - ночью, лесом - около трех километров. У некоторых командиров это обстоятельство вызвало тревогу и опасение: удастся в таких условиях удержать роту, не разбежится ли она в темноте по лесу? Присутствовавший на совещании командир заградбатальона успокоил скептиков, твердо заверил:
- Весь заградительный взвод приведен в боевую готовность и готов сопровождать роту до ее исходных позиций. Будьте уверены, ни один, ни в сторону, ни назад незамеченным у нас пройти не сможет. Решили также: не объявляя о боевом приказе, открыть штрафникам, что идем в наступление.
Нельзя сказать, что это сообщение произвело воодушевляющее впечатление, но теперь они ясно понимали, что от них требуется. С виду озабоченные, но какие то флегматичные, они не торопясь укладывали вещмешки, протирали и смазывали винтовки и автоматы. Пулеметчики копались у пулеметов, готовя их к работе. Командиры взводов и отделений внимательно проверяли оружие, наличие боеприпасов и выдавали НЗ.
Крепко поужинав, включая сто грамм, к двадцати одному часу рота выстроилась на проверку, готовая к походу. Внушительно выглядело подразделение - четыреста штыков, не считая командного состава! Это ли не сила?! Да если бы каждый командир стрелкового батальона имел в своем распоряжении на передовой такое количество солдат - ведь ходил бы гоголем!
К сожалению, это была далеко не та сила, о которой хотелось бы петь. Выступив перед строем, командир роты подробно разъяснил порядок движения и строго предупредил всех штрафников, что во время похода каждый, кто без ведома командира уклонится в сторону или попытается отстать, будет пристрелен на месте как трус и дезертир. А выступивший затем командир заградбата объяснил, что убежать на пути никому не удастся.
Что значит вывести штрафную роту на исходные позиции? Попросту говоря, это означает побывать в Дантовом аду. Штрафная рота ставилась в самое острие клина, вбитого в оборону противника. В нашей ситуации, это был мешок и возможная ловушка.
В светлое время суток противник хорошо просматривал и прицельно простреливал весь клин, от основания до верхушки, поэтому наша надежда была - на темную ночь и на сознание, аккуратность штрафников: всю передвижку нужно провести тихо и осторожно, не дать противнику и малейшего повода заподозрить наше перемещение, тем более - догадаться о его цели...
В целом передвижка прошла очень успешно, по намеченному плану и к часу ночи, была полностью завершена. Через час, ровно в 2.00 пополуночи начнется наступление. Выполнив данное мне задание, я стал торопиться в обратный путь.
Но только распрощался с комроты, как на правом фланге взвились одна за другой три осветительные ракеты, осветив пространство над передовыми позициями. С двух сторон заработали пулеметы и автоматы противника. Я мгновенно упал, укрывшись за кучей камней...
Мои перебежки при свете не остались незамеченными, немцы открыли огонь по мне из ротных минометов. Значит, придется отказаться от услуг противника и передвигаться в темноте. Изменив несколько раз секторы обстрела, они наконец прекратили меня преследовать.
Но едва я поднялся, как впереди, уже с другой стороны, резанула трассирующая очередь немецкого пулемета. Я припал к матушке земле, плотно вжав в нее голову.
Странно, но на фронте всем почему то казалось, что убить может только в голову - не потому ли тут кланялись каждой пуле? И при этом пренебрегали каской - и очень многие! Признаться, и автор в ту ночь сильно скучал по ней.
Ударяясь о камни, пули жужжали со всех сторон, как потревоженные шмели. Неужели опять меня заметили? Или услышали? Я лежал, затаив дыхание. Вслед за пулеметной очередью взвилась осветительная ракета.
Осмотревшись при ее освещении, установил, что во время перебежек в темноте я значительно уклонился влево и теперь находился очень близко к окопам противника и наверняка был ими услышан.
Наконец все стихло. Медлить более было равносильно самоубийству. Но и бежать в полный рост - ты мишень. Я быстро пополз. Это оказалось, во первых, довольно тяжелым делом, а во вторых, очень медленным, как бы ни старался я ползти быстрее - выбраться вовремя не смогу.
Нужно рисковать. Теперь это было не только необходимым, но неизбежным, в противном случае окажусь в зоне шквального огня и тогда уж наверняка получу отпуск, навечно. Пригнувшись поближе к земле, я что есть силы побежал!
Но в темноте - тут же споткнулся, упал в какую то яму, воронку ли, сильно ушиб локоть - жгучая боль! - но я уже выбирался из ямы, прислушался и ринулся дальше - не переводя дыхания, уже ни на что не обращая внимания, я бежал и бежал до тех пор, пока не услышал дружную канонаду нашей артиллерии. Наступление началось!
Теперь бежать было некуда. Нужно было немедленно искать надежное укрытие! Хотя я и выскочил из мешка, но далеко не вышел из зоны интенсивного огня противника, который не замедлит обрушиться.
Заметив небольшой курган, я быстро направился к нему в надежде найти старую огневую позицию или окоп, а может и бывший НП - на фронте такую выгодную высотку не могли обойти вниманием. Подбежав, я вдруг упал в глубокую траншею, укрепленную с обеих сторон плетнем. Не успел подняться, как голос надо мной скомандовал: - Стой! Кто такой?!
Видя, что свои, я встал и назвал себя.
- Подожди, подожди... Майор! Ты как сюда попал?! - прозвучал, приближаясь, чей то знакомый голос. Я почему то обрадовался этому голосу, хотя человека еще не разглядел. Блеснул карманный фонарик, и при свете я увидел перед собой знакомого командира, подполковника Семенова.
- Здравия желаю, товарищ подполковник! А вы почему здесь? - в свою очередь спросил я.
- Привет, привет! - подавая мне руку, проговорил командир полка. - Как почему я здесь? А где же мне, собственно, быть, как не здесь?
- Но вы же были в Кемери!
- Гм! А сколько же мне там быть? Подлечился малость и обратно...
Артиллерийская стрельба все разгоралась. Сотни орудий били все слаженнее и мощнее. Примерно около часа работала только наша артиллерия. Затем робко стала отвечать и немецкая. Потом к обычной колесной артиллерии стали подключаться ствольные минометы с обеих сторон.
И наконец заговорили "катюши", "ванюши" и "андрюши", а немцы выпустили своих "ишаков" - шестиствольные реактивные минометы, прозванные так бойцами за их напоминающий рыканье ишака залп.
Подполковник Семенов приказал подавать завтрак и затем переводить командный пункт вперед, поближе к наступающим подразделениям, а сам вновь вышел из блиндажа еще раз уточнить обстановку, менявшуюся с каждой минутой.
Наш блиндаж немцы почти перестали обстреливать, но только мы стали занимать места за завтраком, как раздался оглушительный взрыв прямо у входа. Взрывной волной настежь распахнуло дверь, в проем мы увидели, как подполковник качнулся на стенку траншеи и его залитое кровью уже безжизненное тело тяжело сползло с плетня, упало навзничь головой к двери блиндажа. Вскочив, мы подхватили бездыханное тело и бережно внесли в блиндаж.
Эх! Дорогой товарищ и друг! - рвалось из груди. Сколько же дней ты не дожил до нашей, такой близкой, такой желанной и такой необходимой ПОБЕДЫ?! Вот вот она заиграет свою чарующую победную музыку!Да, человеку не дано знать, где таится его погибель.
По приказу командира штаб полка ушел вперед, а он остался здесь в ожидании своего последнего пути.
Тем же утром, когда бой ненадолго затих, тело командира полка вывезли в город Кемери, который он освобождал и первым ступил на его улицы. Там и похоронили со всеми воинскими почестями - в парке, напротив светлого здания санатория.
После похорон командира я пошел на передовую. Было тяжело. И было трудно идти. Поле боя все было изрыто снарядами, минами и авиабомбами, приходилось перебираться и обходить вывороченные взрывами глыбы земли, камней, через шаг - воронки, большие и малые; проезжая еще вчера проселочная дорога теперь едва угадывалась.
Началась бывшая передовая немцев, и я увидел множество трупов на дне окопов и на поверхности, изуродованные их тела были в большинстве полуголые, оборванные почти донага и закопченные - черные, как негры, видно, здесь поработали "катюши" и "андрюши", от них ведь нет спасения и в окопе.
Впереди показались те самые каменные карьеры, в которых минувшей ночью мы сосредоточивали штрафную роту. Теперь здесь расположился подвижной пункт медицинской помощи. Сильно хотелось пить, и я зашел, чтобы утолить жажду. - О, гражданин майор! Здравия желаю! - вдруг услышал я чей то голос.
Повернувшись, я увидел группу раненых солдат, ожидавших эвакуации, и узнал одного из них. Это был солдат штрафной роты, стоявший прямо передо мной, когда я говорил с ними перед выходом на исходные. Да, это был тот самый солдат, который до конца моей речи так и не поднял на меня глаз.
Теперь я их увидел. Это были живые и дерзкие глаза. Они, кажется, и сейчас сверкали какой то злостью и негодованием. Но на кого и за что? У него были перевязаны правое плечо и нога. - Нет, дорогой товарищ! Теперь я для вас не гражданин майор, а товарищ, и прошу обращаться ко мне только так. - Я крепко пожал его здоровую левую руку.
Поздоровавшись со всеми, я присел возле раненых и стал расспрашивать, из каких они частей, кто куда ранен, как себя чувствуют. Оказалось, большинство - из штрафной роты. Вместо ответов на мои вопросы они наперебой стали рассказывать, как атаковали немцев.
Наибольшую активность в беседе проявил мой знакомый. С виду лет тридцати пяти, он уже успел отсидеть около десяти лет в тюрьмах и лагерях, имел три судимости, поэтому его больше других интересовал вопрос: как же теперь он должен понимать себя? Волнение, недоверие явственно читались на его лице.
Еще вчера он был штрафником, заключенным - а сегодня? Неужели за какие то две раны все снимается и он становится рядом со всеми, даже самыми передовыми? Чудно, и потому не верилось. Подсев поближе, он почему то полушепотом спросил:
- А правда, товарищ майор, что теперь нас помилуют?
- А ты говори для всех, чего шепчешься, как сексот? - зашумели на него раненые.
- Так я спрашиваю за себя! А вам нужно, спрашивайте сами! Я для вас не адвокат! - огрызнулся мой собеседник.
Поняв, что этот вопрос все еще волнует штрафников несмотря на мои разъяснения, я громко повторил для всех сказанное перед боем. Пришлось раз и еще раз объяснять, что все раненные в бою - уже смыли с себя своей кровью все преступное прошлое и должны забыть о нем.
Что после выздоровления они, как все воины Советской армии, получат солдатскую книжку и будут считаться такими же бойцами, как другие, и что им восстанавливаются прежние воинские звания, награды и привилегии, а особо отличившиеся в боях могут быть награждены по представлению командования." - из воспоминаний майора 119-го стр.корпуса Н.И.Ляшенко.
Лихой был замполит, вот наградной по прошлой службе:
http://militera.lib.ru/memo/russian/lyashenko_ni01/index.html
Journal information