"Мы здесь все с нетерпением ждали приезда Григория Ивановича, нашего старого друга, которого и ты хорошо знаешь, но он, к сожалению, задержался и не сможет приехать. Может быть, весной приедет". Григорием Ивановичем мы называли в переписке Гитлера.
Прихода немцев ждали мы с двояким чувством: надежды и страха. Но, кажется, первое чувство заглушало все остальное. Это чувство выражалось словами: "Хуже не будет". Не могли люди представить себе, что может быть хуже, чем при большевиках.
Ожидание войны вообще не было связано с какой-то определенной страной, с каким-то определенным народом. До 1930 года надеялись на Францию и Англию, что они нас освободят. О немцах-освободителях заговорили после прихода к власти Гитлера, после первых антикоммунистических выступлений гитлеровских вожаков.
Всю зиму 1941-42 года в Воронеже регулярно устраивались облавы на дезертиров, бежавших из армии и скрывающихся у родственников и знакомых и уклоняющихся от явки в военкоматы.
В обысках и облавах принимали участие комендантские части Красной армии, НКВД и милиция.
Какие размеры приняло дезертирство, можно судить по следующим данным. В школе № 17, в рабочем поселке завода им. Коминтерна, находился сборный пункт, куда каждую ночь свозили захваченных в поселке дезертиров. Поселок насчитывал не больше 5000 населения.
Почти каждую ночь задерживали 30-40 дезертиров. Их судил военно-полевой суд. Наказание всем одно и то же: 10 лет заключения с отбытием наказания после войны и немедленной отправкой на фронт.
А вот рассказ одного из окруженцев, принимавшего активное участие в организации местных самоуправлений и добровольческих частей на службе у немцев в Брянском округе.
"Моя часть попала в окружение недалеко от Трубчевска. Немцы подходили уже к Брянску, далеко в нашем тылу, с юга они тоже прорвались далеко на восток. Где сомкнулись их наступающие части, мы точно не знали.
Связь была потеряна не только со штабом армии, но и со штабом дивизии. Полк наш (я командовал батальоном) таял на глазах. Все уроженцы Орловской, Черниговской и других областей, занятых немцами, разошлись по домам.
Вместе с ними уходили их друзья в расчете на то, что смогут где-нибудь устроиться. Часть красноармейцев хотела просто попасть в плен, но немцев поблизости не было.
Их колонны прошли севернее и южнее. Только небольшая часть командиров во главе с командиром полка и несколько сотен красноармейцев решили пробираться на восток.
У меня лично не было никакого желания защищать большевиков. Да, я знал, что идет иноземный враг, но я, как и многие тогда, надеялся, что немцы будут бороться против Сталина, а не против русского народа, что немцы помогут нам освободиться.
Втроем мы задержались в небольшом селе на Десне, переоделись, потом пробрались в Брянск, где у меня были друзья. Я получил документы, принял участие в организации добровольческого батальона.
Два года воевал против партизан. Конечно, были минуты тяжелых колебаний. Ведь мы скоро убедились, что немцы пришли не освобождать наш народ от большевизма, а завоевать себе так называемое жизненное пространство.
Но я решил идти по раз уже выбранному пути. Все-таки где-то в глубине души теплилась надежда: разобьем с немцами Сталина, а потом посчитаемся с немцами. Не дадим им России, не смогут они ее поработить так, как Сталин поработил".
И вот немцы в городе. На стене полуразрушенного дома приклеен лист бумаги. На нем по-русски на машинке напечатано: "Приказ Германского командования жителям г. Воронежа".
Следует ряд пунктов, в которых указывается, чего жители Воронежа не должны делать. Они не должны показываться на улицах после 6 часов вечера, не должны входить в дома, занятые немцами, не должны помогать скрывающимся в городе красноармейцам, не должны помогать партизанам, евреи и коммунисты не должны заниматься никаким трудом, кроме физического. После каждого пункта стоит короткое и угрожающее: "За нарушение - расстрел".
Приказ написан довольно грамотно, но с иностранными оборотами речи, которые так странно видеть здесь, на стене русского дома. Кроме еще одного приказа, об эвакуации города, который тоже кончался словом "расстрел" - никакого печатного слова. А где же обращение к русскому народу? Где же русские, которые вместе с немцами борются против большевизма?
Немецкое военное командование, видимо, включало в цифры взятых пленных и тех местных жителей, которых хватали просто на улицах или в домах. В Воронеже таким образом собрали несколько сот человек. Им объявили, что взяты они на военные работы.
Можно только себе представить состояние человека, антибольшевика, который ждал немцев как освободителей и которого хватают на улице, ведут, как преступника, под конвоем и бросают за проволоку.
За что? Почему? Негодующие протесты его остаются без ответа. Мне пришлось беседовать с несколькими воронежцами, отпущенными недели через две. Один из них рабочий-токарь. Его взяли из дома на Плехановской улице. Он рассказывал:
"Я остался сознательно. Когда наш завод имени Ленина эвакуировали, мне предложили в обязательном порядке ехать с заводом, но я не стало этого делать.
Ну, вот, наконец, в городе нет советской власти. Первое, что мы сделали, продуктами запаслись. Дня через два и немцы пришли.
По соседству со мною еще двое рабочих нашего завода жило. Собрались мы, потолковали и решили в комендатуру немецкую сходить, узнать, как с заводом будет. Часть цехов хоть и сгорела, но восстановить кое-что и начать работу можно было.
Сидим так, разговариваем - вдруг дверь настежь и на пороге немцы: два солдата с винтовками и третий с пистолетом. Как я потом узнал - это немецкий унтер был.
Входят. Не здороваются. Тот, что с пистолетом, по-русски немного говорил: - Комм, комм. Пойдем, пойдем. Иди, стрелять буду. Арбайтен, арбайтен будете.
Работа? А зачем с винтовкой? Зачем стрелять? С группой в семь человек я попал на работу на железной дороге Воронеж - Курск. Немцы перешивали нашу широкую колею на свою узкую.
Работа была тяжелая, а кормили никуда не годно. Ночевали в сараях полуразрушенных. Вот тут и взяло меня раздумье. Пожалел я, что не уехал со своим заводом. Ждал, думаю, освобождения от большевиков, а что получил?
Появление немцев в городе сопровождалось, как и везде, виселицами. В Воронеже не было еще массовых репрессий, какие немцы проводили в глубоком тылу, на Украине и в Белоруссии, но уже в первые дни в городе появились повешенные.
Двух человек повесили в нижней части города, у реки, одного на Плехановской улице и еще одного на площади перед обкомом партии, на вытянутой руке памятника Ленину.
Повешенных не снимали несколько дней. Были ли это коммунисты, наказанные за их преступления, энкаведисты, оставленные в городе для выполнения "особых заданий", или рядовые русские люди, случайно погибшие, - неизвестно.
Кто мог установить, кто они были, когда каждый немецкий офицер, каждый мелкий комендант мог безответственно творить суд и расправу. Чаще всего в первые дни после прихода немцев гибли совершенно невинные люди.
Репрессии вызывались еще и страхом, внушенным немцам партизанами. Первое слово, которое говорил останавливающийся на постой в русском доме немецкий солдат, было слово - партизан. "А есть здесь у вас партизаны?".
В то время партизанское движение начинало еще только расти. Во многих районах и городах ни партизан, ни сколько-нибудь организованного подполья не было вообще - и немцам ничто не угрожало, но они в каждом темном переулке видели партизан.
Еще больший страх испытывали их союзники: итальянцы, венгры, румыны. В Бобруйске, например, где до 1944 года стояли венгерские части, часовые после наступления темноты открывали огонь по прохожим без предупреждения.
По городу просто нельзя было ходить. После того как злополучные стражи убили и ранили несколько немецких солдат и офицеров, охрану города стали нести сами немцы.
Слово "яйки", принесенное немцами из Польши, было, по-видимому, первым словом, которое слышали везде от немцев. Удивительно любил немецкий солдат "яйки".
Вообще немец любил поесть, чужое преимущественно. Любил именно чужое, отнятое. Брали немцы не только продукты, но и вещи: белье, одежду и обязательно часы.
На Батуринской улице в Воронеже солдат вошел в квартиру инженера. Не здороваясь, не глядя присутствующим в глаза, молча прошел через комнату, где лежал в постели больной хозяин дома, открыл верхний ящик комода, взял мужские ручные часы, 3000 рублей и также молча, не поднимая глаз, ушел.
В Орле, в квартире глазного врача, известного всему городу, остановился офицер, обер-лейтенант. Прожил две недели. Хотя хозяева неплохо говорили по-немецки, он никогда не вступал в беседы. Молча, не здороваясь, приходил, молча уходил.
Когда непрошеный гость уехал, обнаружили пропажу нескольких новых простынь и наволочек. Тевтонский рыцарь взломал перед отъездом бельевой шкаф и украл все, что ему понравилось. Перед отъездом он тоже не смотрел в глаза обворованным.
Офицеры все-таки немного стеснялись воровать, а солдаты, особенно в первые дни, воровали и грабили почти открыто. Даже на улицах. Я записал когда-то рассказ одного харьковчанина;
"Вы знаете, почему я возненавидел немцев? Из-за сапог. Т.е. не из-за сапог, которые представляли для меня тоже немалую ценность, а из-за, как бы вам объяснить?
Расскажу по порядку. Дело было на третий или четвертый день после занятия города. Решил я приодеться и пойти посмотреть, что в городе происходит. Интересно все-таки. Ждал ведь “освободителей”.
Надел я новые сапоги. Хорошие, хромовые. Иду по Сумской - навстречу три солдата немецких. Поравнялись со мной, - и вижу: на сапоги смотрят. “Понравились, думаю”.
А сапоги, действительно, им понравились. Да так, что я больше их не видел. Прошли немцы несколько шагов, остановились. Я иду, не оборачиваюсь. Почувствовал, в чем дело. Окликнули они меня - пришлось остановиться.
Показывают на сапоги: снимай, мол. Что будете делать? Пришлось снять. Так и пришел домой босиком. И ведь не столько сапог было жаль, как чего-то другого, разбитой, так сказать, надежды: ожидал ведь их. А они сапоги на улице снимают".
Дон мы перешли поздно вечером по понтонному временному мосту, построенному немцами. Поднялись на гору. В стороне от дороги - здания, двор, обнесенный забором. Оказывается, это Орловка, сумасшедший дом.
Сумасшедших немцы уже успели уничтожить. В пустынных корпусах располагались на ночь эвакуированные. В сумасшедшем доме пришлось впервые столкнуться лицом к лицу, так сказать, с новой властью.
Комендантом поселка и усадьбы немцы назначили бывшего сумасшедшего, воронежского инженера, сидевшего здесь с 1937 года. Инженер, арестованный в конце 1937 года, сумел симулировать на допросах сумасшедшего и после длительных экспертиз попал в Орловку, где и встретил немцев.
Инженера я увидел несколько позже. Встречал и распределял эвакуированных его помощник.
- Что? Прошу не разговаривать. Здесь новая власть, подчиняющаяся непосредственно немецкому командованию. Что? Прошу не разговаривать! За неподчинение - расстрел на месте! Понятно? - раздалось совсем неподалеку, и спустя минуту из темноты выпорхнула фигура в расстегнутом пиджаке и кепке, одетой набекрень.
- Что за разговоры? Почему не занимаете помещений? В одиннадцать бомбежка. Немедленно по местам!
- Мы дороги не знаем, - раздались робкие голоса.
- Что, дороги? Я вам покажу дорогу! - заорала неожиданно "новая власть".
- А чего вы кричите? - спросил я.
- А кто ты такой - что учить будешь?
Я показал свой пропуск. Вид немецкой печати произвел на "новую власть" магическое действие. Парень сорвался с места и исчез в темноте. Через несколько минут он явился снова.
- Господин комендант Орловки приглашает вас к себе. У него будете ночевать. Слово "господин" парень выговорил с особым старанием.
Как и когда-то, после своего бегства из-под ареста в 1937 году, я постучал в ту же дверь, к моему большому другу. Здесь ли он? Жив ли? Ведь прошел почти год после того, как мы виделись с ним во время моего последнего приезда в Орел. Дверь открылась. Жив! Цел! Мы крепко обнялись.
- Ну, как здесь? Как ты? Что делаешь? В моем голосе, очевидно, была и тревога. Он не сразу ответил. И из его рассказа я понял, что все это не то, чего мы ждали.
Не помогать нам пришли немцы большевизм сбросить. И все-таки, если бы мы даже заранее знали, зачем они к нам идут - мы бы пошли по тому же самому пути: сначала сбросить большевиков.
Недели через две я делал доклад в городском театре о жизни в Воронеже. На афишах доклад назывался так: "В Воронеже при большевистском владычестве".
Узнаю, что хотя немцев в самой управе нет, и ряд дел и вопросов управа решает самостоятельно, подчиняется она непосредственно коменданту города генералу Гаманну.
Почти ежедневно городской голова должен бывать в комендатуре. Знакомлюсь и с самим головой. Александр Сергеевич Старов, бывший офицер старой русской армии, до войны служил не то счетоводом, не то бухгалтером.
У двери его кабинета высоченный полицейский щелкает каблуками. Массивная дверь бесшумно открывается. Из-за огромного стола выходит небольшой старичок с густыми усами и военной выправкой. - Очень рад. Садитесь.
Он и в своем кожаном кресле сидит, выпрямившись, по-военному. Справа, в полуоткрытом ящике стола, вижу револьвер. Старик жалуется на немцев:
- Трудно, очень трудно. Связывают по рукам и ногам. Лезут во все мелочи. Удивительно мелочные люди. Не дают, например, торговлю развить. Дайте сейчас свободу в торговле - из -под земли бы все достали. Так нет, не дают. И почему - не пойму.
Голова значительно снисходительней к немцам, чем его заместитель. Он не ругает их, а только жалуется, как на вздорных, не понимающих его родственников. Бывший царский офицер верит, что немцы разобьют большевиков, а потом предоставят России полную самостоятельность.
- Войдите и в их положение. Война. У самих немного. Где они возьмут? Могли бы, конечно, больше сделать, но - мелочны. Вот вы в немецкой газете будете работать, - говорит он на прощанье, - помогайте нам, помогайте население защищать. И людям нашим дайте понять, что мы делаем все, что можем."
Автор этих записок В.Д. Соколов родился в 1913 г. в семье юриста. Окончил школу-девятилетку в Орле, пытался поступить в Московский и Ленинградский университеты, но не был принят из-за "социальной чуждости".
Чтобы обойти это ограничение, он проработал два года рабочим на заводе, а в 1932 г., указав в графе социальное происхождение "рабочий", поступил в Орловский педагогический институт, стал школьным учителем литературы.
Согласно его собственному рассказу, в 1937 г. бежал от ареста, ушел в подполье, жил под фальшивыми именами, часто менял место жительства, потом устроился преподавателем в техникум в Воронежской области. Вскоре стал стал завучем.
Во время оккупации стал работать на немцев, взял фамилию Самарин. Самарину хорошо удавалась русификация геббельсовской антисемитской, антисоветской и антиамериканской пропаганды, и, судя по отчетам 693-й роты пропаганды, его высоко ценили: весной 1943 г. он был награжден двумя медалями.
В 1942 г. Самарина отправили в пропагандистский тур в Германию, по возвращении из которого он должен был восхвалять условия жизни в Третьем рейхе, гуманизм и справедливость законов, социальный порядок и волю к победе.
Journal information