- Кряк, кряк!
Одновременно рванули воздух две мины, пыль, смрад тротиловый, винтовку вырвало из рук, надствольная планка вдребезги, ремень напополам, приклад прочерчен бороздкой. Почувствовал резкую боль в левой половине живота, глянул на бок, через гимнастерку сочится кровь. Винтовку подмышку, бок зажал обеими руками, бегу в землянку. Наводчик орудия Копылов бросился осмотреть, в каком я состоянии, спросил, куда, отвечаю - в живот. Старые служаки говорили, что при ранении сразу боль не чувствуется, лишь потом берёт своё.
Стою, ни жив, ни мёртв, рана там, где больше всего боялся. Страх проникающего ранения поселился во мне с тех пор, когда увидел убитого начфина полка, картина волочащихся кишок никак не покидала сознание. Испуг подкрепился недавно, когда майор-артиллерист был ранен пулей в живот. Находясь на наблюдательном пункте, на высоком дереве, он долго кричал, просил помощи, но подойти, тем более снять, до самой ночи было нельзя.
Думаю, теперь моя очередь, не снимаю рук, боюсь оторвать, вдруг кишки полезут. Копылов уложил, заголил рубахи, весело говорит:
- Будя переживать, в скоростях заживет. Даже кишки не видно. Не всяка пуля по кости, а иная и попусту.
Я обрадовался, а поверить боюсь. Копылов говорит:
- Пойди, поклонись сосне, тебя защитившей, - показывает руками угол разлёта осколков от места взрыва до места, где я стоял.
Дерево преградило смертоносную траекторию, на войне всякое бывает. Случай с красноармейцами Самусенко и Дроновым не остался без внимания, командир лейтенант Савинов приказал сменить огневую позицию батареи.
+++++++++++++
Наш расчёт разгромил четыре ДЗОТа, одну автомашину, стреляли и кочующим орудием, и прямой наводкой. 15 июля вели огонь с запасной огневой позиции. Вдруг пронеслись три "мессера", обнаружили, развернулись, открыли сильный пулемётный огонь. Командир орудия успел крикнуть, чтобы бежали в укрытие, куда там, не успеешь, я лишь притулился к лафету, распластавшись на дне орудийной площадки. Наводчик Копылов сидел в полуметре от меня, прижавшись к казённику ствола и защитному броневому листу.
- Пролетели, - говорю, отряхиваясь.
Глядь, Копылов сползает, хилится туловищем между лафетом и поворотным механизмом прицела. Обмякший, беспомощный, с изменившимся лицом, потускневшими глазами, он валится на бок. Взял за плечи - вялый, как мешок, заглянул в глаза, в них смерть, чуть-чуть шевелит губами мой товарищ. Пуля вошла в голову, так на руках и скончался.
+++++++++++++
Сначала немец ударил миномётами. Хорошо, что укрылись в землянках, иначе жертв не миновать. Обошлось благополучно, незначительно повреждена пушка, разбит погребок, в нём были лишь ящики с гильзами. Одна мина разорвалась прямо на нашем убежище, для трёх накатов ерунда, шуму наделала, и только. Правда, два верхних яруса разворочало, что прибавило храбрости, если не пробивает, мина не страшна. С шутками, прибаутками сидим, протираем глаза, отряхиваемся от земли и прочего мусора, была какая-то ребяческая уверенность в неповредимости. Ка-ак даст 105-ти миллиметровыми!
- Дело плохо, - говорит Рубежанский.
Противник бьёт и бьёт, измотал, издёргал.
- Снарядов не жалко, гаду фрицевскому? - зудит Зюзин.
- У него их со всей Европы, - поясняет командир.
Обстрел продолжается сильнее, пробирают тревога, потом страх, больше скрыться некуда. Надёжа только на господин случай. И вот… тра-а-х!
Белого света как не было, всё стихло, немец долго крушил позицию, товарищи говорили, что наделал немало бед. Для меня окружающее перестало существовать, памороки забило. Помню, как во сне, вроде как поднимало, несло, нечем дышать, глотнуть бы воздуха, только бы дыхнуть! Нос, рот забиты пылью и землёй, глаза режет, в ушах боль тяжелая и тупая, собой не владаю.
Надо прочистить, утереть рот, а нечем, правую руку придавило, в плечо уперлось что-то тяжёлое, левую - черти с квасом съели, запуталась в шмутках, не вытяну, не подчиняется. Пробовал открыть глаза, не получается. Берёт досада, живой ведь, а дышать невозможно, нос куда ни шло, как рот успел земли нажраться?
Кто-то трогает за ноги, брыкаюсь, сигналю: жив! Начинаю понимать, если силой потянут, навалятся стволы наката, задавят. В просвете вижу людей, угадать не могу, чувствую, Рубежанский роется подо мною, оказывается, подкоп делал, в эту канавку и потянули. Боль резанула плечо, правую ногу, на них падали стволы с потолка, усилилось головокружение, внутри стало мускурно, вот-вот вырвет.
Товарищи волокут из землянки, от боли терпенья нет, открылась рвота, сказать ничего не могу, бойцы меня уложили в окоп, сами нырнули в укрытия. То ли заснул, то ли забылся, взглянул на свет - увидел наклонившихся медфельдшера санчасти полка и старшего по батарее. Что-то спрашивают, гляжу, как баран на новые ворота, не слышу, не понимаю, сказать ничего не могу, язык стал большой-пребольшой.
Фельдшер показывает жестами, что увезёт в санчасть полка, я знаками отказался, мол, пройдёт. Ночью было хуже, к утру полегчало, утренний холодок освежил. Так и выходился, через пять-шесть дней был в строю. Это время было вроде фронтового санатория, орудийные расчёты сооружали новую огневую позицию, я филоню, впервые за год войны имел отпуск по болезни.
Вскорости снова стал за панораму, всё бы ничего, да теперь уши стали болезненными, особенно страдал от выстрелов орудия. Другие номера находились на некотором расстоянии от казенника и дульного среза, имели возможность отбежать, моё место у самого огня, у выстрела. Пробовал спичку зажимать между зубов - выскакивала, брал в зубы пилотку - неудобно, не привык держать рот открытым при выстрелах, а зря, было их тысячи, так и терпел боль.
++++++++++++++
К концу второй декады августа при очередном обстреле, или внеочередном, уж и счёт потеряли, случилась беда с Рубежанским. До сих пор вижу его согнувшимся надвое, старший сержант ранен в бок, внутренности не порвало, но рёбра переломаны, ранение тяжёлое...
Котелок да ложка, когда полны кашей, всё вытесняют из стриженой солдатской головы, трескаем, ажник за ушами трещит. Смотрим, идёт старший по батарее, с ним трое, сержант и два красноармейца. Приняли строевую стойку, приветствуем, глазами впился в сержанта, оцениваю его как будущего командира орудия.
Старший лейтенант обращается ко мне:
- Красноармеец Дронов!
- Я, товарищ старший лейтенант.
- Вы назначаетесь командиром расчёта.
Вот те на, опешил, по инерции, приложив руку к пилотке, вытягиваюсь в струнку, отвечаю:
- Слушаюсь.
- А сержант Масленников назначается наводчиком. Он окончил шестимесячную школу младших командиров. Приступайте к выполнению обязанностей. Заметив растерянность и мой взгляд в сторону сержанта (я-то рядовой), командир поясняет:
- Дронов артиллерист боевой, дело знает. Подразделение должно быть на высоте." - из воспоминаний рядового(в 1942-м) 262-го артполка 1-го стрелкового корпуса А.Дронова.
[+8 фото]
Journal information