"Ничего не бойся, камарад, сейчас отправишься в Россию". Март 1915-го.
"Первое боевое крещение под артиллерийским и пулеметным огнем я получил в начале декабря 1914 года под Краковом. Я остался невредим, но когда после ураганного огня русских я, весь промерзший, поднялся с земли, нас было уже гораздо меньше. Многие остались там лежать навеки, так и не узнав, за что они отдали свои молодые жизни. Из приказов мы знали, что воюем за родину, за императора, а священники пытались воодушевить нас словами: "Чем больше ты убьешь врагов, тем больше грехов отпустит тебе господь бог". Но один на один со смертью я чем дальше, тем больше сомневался как в родине, так и в безгрешной жизни, которой якобы я добьюсь, если буду убивать. Что касается императора, то такие, как я, и раньше его не жаловали. Я пришел тогда к выводу, что, должно быть, есть все-таки два бога: один штатский, который убивать запрещает, и другой военный, который убивать приказывает. Только потом, в русском плену в Туркестане, где в июне 1916 года я познакомился с одним русским солдатом Павлом Галушкиным, который со мной много беседовал и давал читать нелегальные брошюры, я понял, что оба эти бога служат интересам хозяев без различия национальностей.
В первую мировую войну в австро-венгерской армии для поднятия патриотического духа применялись телесные наказания. Таким способом нам внушали любовь к императору. Особенно часто пороли солдат славянских национальностей. Однажды на фронте, когда мы страшно голодали, многие солдаты и я в их числе нарушили воинскую дисциплину.
Это произошло 23 марта 1915 года.
Голод заставил нас, сорок восемь солдат 29-го венгерского полка гонведа, искать самим, чем наполнить свои пустые желудки, коль скоро интенданты о нас забыли. Мы обшарили всю брошенную жителями польскую деревню и нашли картошку, морковь, цветную капусту и т. д., хотя все это было тщательно припрятано. Эти овощи мы стали варить тут же, в пустых крестьянских домах, а там, где разводят огонь, появляется дым. Нас обнаружила русская артиллерия и сразу же начала сыпать снарядами. На нашу "пирушку" прибежали испуганные и разъяренные австрийские офицеры. Началась погоня за незадачливыми поварами. Вскоре венгерский лейтенант со взводом солдат поймал все сорок восемь человек, и через некоторое время первый из нас уже получал положенные двадцать пять ударов палками по задней части тела. У каждого, кому они доставались, сначала появлялись рубцы, а потом выступала кровь. Это уж была не шутка.
Я был восемнадцатый в ряду, и, поверьте мне, вид этой крови сделал из меня решительного человека. Как обычно бывает на фронте, мы всюду ходили с винтовкой. И при порке у каждого она была на ремне, и он должен был отдать ее, когда подойдет его очередь. На размышление оставалось немного времени. Голова работала быстро и напряженно. Через пять минут подошла и моя очередь. Я приблизился к лавке, посмотрел на окровавленные доски и забрызганный кровью снег и… не отдал винтовку. Лейтенант нетерпеливо ожидал. В конце концов ему надоело ждать, и он заорал: "Ложись, собака!" Я повернулся к офицеру и осекшимся голосом произнес: "Я не лягу! Пока я жив, из меня кровь течь не будет!" Тогда лейтенант выхватил револьвер, а я в свою очередь приставил винтовку к плечу и тоже приготовился выстрелить, крикнув: "Стреляйте, но цельтесь точнее! Иначе…" В этот момент четыре унтер-офицера набросились на меня сзади, и я был обезоружен. Раздалась команда: "Разойдись!". Так тридцать человек, стоявшие в очереди позади меня, были освобождены от наказания.
Командир роты написал рапорт, и меня под конвоем двух солдат отвели на командный пункт батальона в соседнее село. Мои конвоиры отдали рапорт командиру батальона, он прочел его и строго оглядел меня. Приписав что-то к рапорту, он приказал моим конвоирам не спускать с меня глаз. Меня заперли в избе на восточной окраине деревни. В избе не было никакой обстановки; там стояла только обмазанная глиной печь. Командир роты прислал для охраны пятерых солдат–венгров. Одного поставили ко мне в пустую избу, а четырех расставили во дворе по углам возле дома.
День клонился к вечеру, солнце уже почти зашло. На фронте было тихо, не слышалось ни одного выстрела. Через окно мне была видна узкая полоска поля, размокшего от ранних весенних дождей. Я пытался завязать разговор с моим часовым, но он решил исполнять свои обязанности молча. Мне оставалось только размышлять. Одна мысль гнала другую: "Люби ближнего своего, как самого себя", "Геройски умирайте за короля!" Да, но когда ты страшно голоден и начинаешь сам заботиться о себе, то получаешь двадцать пять палочных ударов по голому телу. Не думайте, что я был тогда передовым человеком. У меня на шее висели четки, и я носил с собой в мешочке молитвенник. Мои мысли были похожи на какой-то необычный сон, который пробуждает человека от душевной спячки. Я предполагал, что военно-полевой суд будет ко мне беспощаден, и поэтому пытался убедить себя, что лучше смерть, чем такие лишения и издевательства на фронте.
Погруженный в свои мысли, я смотрел в окно и видел, как солдаты нашего батальона ставят перед своими окопами заграждения и как русские делают перебежки на опушке леса. Я почувствовал какой-то особенный подъем, будто близилась роковая минута решения: либо смерть, либо свобода.
Над фронтом понемногу спускалась ночь, но тишина не наступала; по-прежнему слышны были треск пулеметов и взрывы ручных гранат. Вдруг деревянные стены моей тюрьмы пробили три пули, которые заставили меня вместе с моим часовым спрятаться за глиняную печь. Треск пулеметных и винтовочных выстрелов заглушал крики "ура" и топот ног. Внезапно открылась дверь, и на пороге появились две мужские фигуры: это были русские солдаты. Они зажгли свечку и отобрали оружие у моего дрожащего от страха часового. "А ты что? Где ты забыл свою винтовку?" - спросил меня один из них. Русская речь для меня, словака, была понятной, и я ответил, что у меня ничего нет, даже пояса, так как я нахожусь под арестом. Они поговорили между собой, и один из них вдруг подошел ко мне, положил мне руку на плечо и сказал: "Ничего не бойся, камарад, сейчас отправишься в Россию". В полночь мы уже маршировали на восток. Так я и не дождался австрийского военно-полевого суда. Плен стал моей свободой.
Во Львове нас посадили на поезд, который через две недели довез нас до Ташкента." - из воспоминаний Г.Сенчека (родился в 1891 году) — словак, Во время первой мировой войны попал в плен к русским. В 1918–1921 годах служил в Красной Армии. В 1922 году возвратился в Чехословакию. В 1923 году эмигрировал в Аргентину, где жил до возвращения на родину в 1948 году.
В первую мировую войну в австро-венгерской армии для поднятия патриотического духа применялись телесные наказания. Таким способом нам внушали любовь к императору. Особенно часто пороли солдат славянских национальностей. Однажды на фронте, когда мы страшно голодали, многие солдаты и я в их числе нарушили воинскую дисциплину.
Это произошло 23 марта 1915 года.
Голод заставил нас, сорок восемь солдат 29-го венгерского полка гонведа, искать самим, чем наполнить свои пустые желудки, коль скоро интенданты о нас забыли. Мы обшарили всю брошенную жителями польскую деревню и нашли картошку, морковь, цветную капусту и т. д., хотя все это было тщательно припрятано. Эти овощи мы стали варить тут же, в пустых крестьянских домах, а там, где разводят огонь, появляется дым. Нас обнаружила русская артиллерия и сразу же начала сыпать снарядами. На нашу "пирушку" прибежали испуганные и разъяренные австрийские офицеры. Началась погоня за незадачливыми поварами. Вскоре венгерский лейтенант со взводом солдат поймал все сорок восемь человек, и через некоторое время первый из нас уже получал положенные двадцать пять ударов палками по задней части тела. У каждого, кому они доставались, сначала появлялись рубцы, а потом выступала кровь. Это уж была не шутка.
Я был восемнадцатый в ряду, и, поверьте мне, вид этой крови сделал из меня решительного человека. Как обычно бывает на фронте, мы всюду ходили с винтовкой. И при порке у каждого она была на ремне, и он должен был отдать ее, когда подойдет его очередь. На размышление оставалось немного времени. Голова работала быстро и напряженно. Через пять минут подошла и моя очередь. Я приблизился к лавке, посмотрел на окровавленные доски и забрызганный кровью снег и… не отдал винтовку. Лейтенант нетерпеливо ожидал. В конце концов ему надоело ждать, и он заорал: "Ложись, собака!" Я повернулся к офицеру и осекшимся голосом произнес: "Я не лягу! Пока я жив, из меня кровь течь не будет!" Тогда лейтенант выхватил револьвер, а я в свою очередь приставил винтовку к плечу и тоже приготовился выстрелить, крикнув: "Стреляйте, но цельтесь точнее! Иначе…" В этот момент четыре унтер-офицера набросились на меня сзади, и я был обезоружен. Раздалась команда: "Разойдись!". Так тридцать человек, стоявшие в очереди позади меня, были освобождены от наказания.
Командир роты написал рапорт, и меня под конвоем двух солдат отвели на командный пункт батальона в соседнее село. Мои конвоиры отдали рапорт командиру батальона, он прочел его и строго оглядел меня. Приписав что-то к рапорту, он приказал моим конвоирам не спускать с меня глаз. Меня заперли в избе на восточной окраине деревни. В избе не было никакой обстановки; там стояла только обмазанная глиной печь. Командир роты прислал для охраны пятерых солдат–венгров. Одного поставили ко мне в пустую избу, а четырех расставили во дворе по углам возле дома.
День клонился к вечеру, солнце уже почти зашло. На фронте было тихо, не слышалось ни одного выстрела. Через окно мне была видна узкая полоска поля, размокшего от ранних весенних дождей. Я пытался завязать разговор с моим часовым, но он решил исполнять свои обязанности молча. Мне оставалось только размышлять. Одна мысль гнала другую: "Люби ближнего своего, как самого себя", "Геройски умирайте за короля!" Да, но когда ты страшно голоден и начинаешь сам заботиться о себе, то получаешь двадцать пять палочных ударов по голому телу. Не думайте, что я был тогда передовым человеком. У меня на шее висели четки, и я носил с собой в мешочке молитвенник. Мои мысли были похожи на какой-то необычный сон, который пробуждает человека от душевной спячки. Я предполагал, что военно-полевой суд будет ко мне беспощаден, и поэтому пытался убедить себя, что лучше смерть, чем такие лишения и издевательства на фронте.
Погруженный в свои мысли, я смотрел в окно и видел, как солдаты нашего батальона ставят перед своими окопами заграждения и как русские делают перебежки на опушке леса. Я почувствовал какой-то особенный подъем, будто близилась роковая минута решения: либо смерть, либо свобода.
Над фронтом понемногу спускалась ночь, но тишина не наступала; по-прежнему слышны были треск пулеметов и взрывы ручных гранат. Вдруг деревянные стены моей тюрьмы пробили три пули, которые заставили меня вместе с моим часовым спрятаться за глиняную печь. Треск пулеметных и винтовочных выстрелов заглушал крики "ура" и топот ног. Внезапно открылась дверь, и на пороге появились две мужские фигуры: это были русские солдаты. Они зажгли свечку и отобрали оружие у моего дрожащего от страха часового. "А ты что? Где ты забыл свою винтовку?" - спросил меня один из них. Русская речь для меня, словака, была понятной, и я ответил, что у меня ничего нет, даже пояса, так как я нахожусь под арестом. Они поговорили между собой, и один из них вдруг подошел ко мне, положил мне руку на плечо и сказал: "Ничего не бойся, камарад, сейчас отправишься в Россию". В полночь мы уже маршировали на восток. Так я и не дождался австрийского военно-полевого суда. Плен стал моей свободой.
Во Львове нас посадили на поезд, который через две недели довез нас до Ташкента." - из воспоминаний Г.Сенчека (родился в 1891 году) — словак, Во время первой мировой войны попал в плен к русским. В 1918–1921 годах служил в Красной Армии. В 1922 году возвратился в Чехословакию. В 1923 году эмигрировал в Аргентину, где жил до возвращения на родину в 1948 году.